Шамиль Идиатуллин:

Наш пожилой современник Андрей Соколов отправляется в 1977 год и снова становится 14-летним ленинградским подростком, который не только помнит все пережитое, но и умеет выкачивать из ноосферы любую информацию, накопленную человечеством к 2016 году. Он намерен изменить мир к лучшему и как минимум спасти СССР.

В начале 80-х Аркадий Стругацкий сольно (под псевдонимом С.Ярославцев) написал небольшую повесть, а скорее, большой рассказ «Подробности жизни Никиты Воронцова». Его герой бесконечно проживает одну и ту же жизнь, в момент смерти в 1977 году возвращаясь в 1937 год, в себя четырнадцатилетнего. Воронцов помнит все свои жизни, он знает про все, что будет с ним, родными, страной и миром — и, раз за за разом убедившись, что сопротивляться напору времени, спасать мир от войны, Ленинград от блокады и т.д., бесполезно, пытается просто прожить очередную инкарнацию тихо и честно.

Андрей Соколов, очевидно списанный с автора, столь же очевидно, причем не словом, а делом, пытается полемизировать с Никитой Воронцовым. У него есть всего один шанс, и он намерен воспользоваться им по максимуму. Соколов пытается стать богом из машины в драме, отыгрываемой сверхдержавами, анонимно подпинывая их руководство в правильном — смысле, огибающем роковые развилки истории, — направлении.

Примерно так же, судя по всему, рассматривает свой шанс Королюк, автор одного романа, который пишется явно не первый год и явно далек от завершения, несмотря на вполне циклопические (под 50 а.л., толще «Анны Карениной») размеры. Номинированный текст состоит из трех книг и огрызка четвертой, оборванного буквально на полуслове.

Неожиданное сходство обнаруживается у «Квинта Лициния» еще и с повестью Валерия Медведева «Сверхприключения сверхкосмонавта». Но если там зацикленный всезнайка и сильная личность оказывался Баранкиным-ставшим-сверхчеловеком-и-поймавшим-звезду, то тут он пришелец из будущего, ведущий тройную жизнь: упоротого по учебе и выстраиванию любовного треугольника восьмиклассника, ушлого организатора своей судьбы и судьбы нескольких одноклассников — и мистического осведомителя КГБ и ЦРУ.

Герой, как, видимо, и автор, убежден, что все проблемы СССР объяснялись внешним воздействием, и ловко сочетает любовь к марксистско-ленинским принципам с их полным игнорированием в той части, которая указывает на зависимость социально-политической надстройки от экономического базиса, который ровно в конце 70-х впал в стагнацию с уменьшающимся КПД на фоне перекошенной малопотребительской экономики и растущей зависимости от нефтедолларов.

В целом это довольно занимательный и весьма поучительный текст, способный стать для неленивого исследователя как символом неумолимости прогресса, терпения и труда (двухсотая страница написана гораздо лучше первой), так и лучшим подтверждением того, что жесткое планирование и распределение времени прагматичнее принципа «Кривая вывезет».

На нынешней стадии роман напоминает советские мультики про Вовку в Тридесятом царстве и прочие «На задней парте», в которых живые герои попадали в нарисованный мир сказки или учебника. Подростки Королюка вполне живые (даже перебор с сексуальной озабоченностью в предложенных обстоятельствах выглядит правдоподобным), но действовать им приходится в совершенно картонных декорациях уютного лампового СССР, душевного и умелого. «Высочайший профессионализм и редкого качества атмосферность. Надо иметь немерено таланта, чтобы на протяжении всего выпуска так поддерживать высокую ноту оптимизма и вливать такой заряд энергии, ни разу при этом не сфальшивив» — это про «Пионерскую зорьку», например. А вожди там вообще живчики: Брежнев толкает затяжные антисемитские речи, а Андропов как влитой садится в амплуа мудрого седоватого генерала госбезопасности из шпионской книжки 50-х. На выходе получается бульварный постмодернизм, целиком построенный на заимствованных конструктах: шпионы и контрразведчики из книжек в «рамочке», диалоги из юношеской прозы 70-х, идеология — раннее попаданчество, к тому же автор упоен НЛП и вульгарными психофизическими трюками, что сближает книгу не с Ярославцевым, а с Веллером и Звягинцевым, в бледненьком изводе, само собой. Бойко, гладко, вторично, зато можно гнать километрами. Чем Королюк и занимается который год.

Пожелаем ему удачи.

Константин Фрумкин:

Главное, что хочется сказать о б этой саге — она чудовищно, убийственно, непревзойденно подробна. 40 авторских листов – и, кажется, повествование дошло только до середины. Слишком подробная разработка всего, что попалось в фокус внимания автора — политической обстановки 70-х годов, планов по созданию хорошей школьной агитбригады, общения главного героя с одноклассницами, его математических увлечений, отличий паленых джинсов от фирменных. Потрясающее трудолюбие автора видимо накладывается на искреннее удовольствие от создания своей альтернативной вселенной (которая при этом отчасти дублирует мир его школьной юности). Столь масштабной и тщательной проработки психической травмы, порожденной крахом СССР, мир еще, кажется, не знал. Из-за потери темпа все детективные и остросюжетные линии этого романа (романов) теряют всякую занимательность и тонут в бесконечных диалогах и комментариях. Эти комментарии часто вполне интеллектуальны, и во многих отзывах читаешь про ум автора, но умный человек — еще не профессия, и умных людей гораздо больше, чем хороших писателей. Впрочем, именно поэтому, хотя эпопее и не суждено оставить яркого следа в истории литературы, она несомненно будет достойна упоминания в еще не написанной истории наших альтернативно-исторических дискуссий – важной составляющей российской общественной мысли исторической памяти. Само существование масштабного, объемного литературного цикла, в котором аккумулированы определенные представления о возможности спасти СССР, уже делает его значимым фактом этих дискуссий. Хотя некоторые озвученные в тексте мысли столь глупы, что их не стоило вкладывать даже в уста отрицательных персонажей — например, что до 1937 года в СССР не было управления через госаппарат, а было прямое народовластие. Любопытно, что автор, чей герой усиленно занимается математикой, кажется, является сторонником довольно распространенного заблуждения, что главной слабостью плановой экономики по сравнению с рыночной была нехватка вычислительных ресурсов и алгоритмов, в то время как это совершенно второстепенная проблема по сравнению с куда более важной проблемой мотивации экономических субъектов.

Автор демонстрирует иногда удивительно странную сентиментальность, некоторые отрывки в этом тексте — настоящее признание в любви членам брежневского политбюро с высокой оценкой их ума; слезливое купание в советском плакатном пафосе. Той же сентиментальностью окрашена и личная жизнь героя, он буквально как котят подбирает на улице и кормит бездомных девушек, и не спит с ними, а только смотрит воспаленное горло, котятки русские больны. Но если платонические отношения с нарастающим в численности косяком девушек кажутся до оскомины приторными, то идеологический восторг героя, рассуждающего о советском человеке как высшем продукте социальной селекции, даже не знаешь как и прокомментировать. Кажется, есть в романе и легкий душок антисемитизма — или показалось? Во всяком случае, все евреи тут доносчики или жулики, и даже великий математик Гельфанд крадет у главного героя идею

При этом герой остается манипулирующим окружающими суперменом, что, впрочем, для фантастики банально.

Ввиду незаконченности саги мы так и не узнаем ответы на два важных вопроса: 1) удастся ли спасти СССР? 2) с кем из своего гарема герой в конце концов займется сексом?

Дмитрий Бавильский:

Роман о нашем современнике Андрее Соколове, заброшенном в 1977-ой, (время его учёбы в ленинградской школе) для того, чтобы спасти СССР от распада, выдвинут на «Новые горизонты» в виде трилогии и это самый объёмный текст лонг-листа.

Конвертировав присланный файл в 14-ый кегль, я получил более тысячи страниц (если точнее, то 1062), из-за чего последнюю четверть, где-то после 800-ой страницы, читал с всё более нарастающим вниманием.

Из одного невероятного события (встреча в поезде на Шепетовку с инфернальной силой, пытающейся спасти мир от грозящей всем нам гибели, для чего и понадобилось путешествие во времени как раз и соответствует «правилу Стругацких», считавших, что для полноценного фантастического сюжета вполне достаточно всего одного допущения) Михаил Королюк наплодил диковинное количество сюжетных линий, соединить которые воедино не смог бы и самый опытный сценарист.

Чем отчётливее приближался финал, тем сильнее было ощущение, что победить нагороженный огород можно лишь так, как Александр Македонский разрубил Гордиев узел.

Сделав вид, что Андрей Соколов проснулся или же был вызван обратно в настоящее.

Однако, оказалось, что незадолго до конца текста в файле, начинается четвёртая книга «Квинта Лициния», пока что вместившая всего пару глав.

Видимо, над продолжением автор работает в настоящее время и, таким образом, на «Новые Горизонты» выдвинуто незаконченное произведение, которое, если действовать по уму, следовало бы отклонить.

Не только по формальным причинам, но и по уровню «писательского мастерства», выдающего в Михаиле Королюке крайне амбициозного дебютанта, романными техниками пока не владеющего. Ну, то есть, абсолютно.

Дальше пойдут спойлеры и констатации.

Прошу не воспринимать мой текст как критический – «Квинта Лициния» я не оцениваю, он не конвенционен во всех смыслах, поэтому я буду просто рассказывать о трилогии.

Не критикуя, а называя своими именами то, что автор сделал, а номинатор, выдвинувший эту трилогию на премию, поддержал в каком-то приступе самоуничижительного глумления над «Новыми Горизонтами» и своими коллегами, добросовестность которых вынуждала со всей этой литературной кадрилью знакомиться.

Первый признак неоперившегося дебютанта – неумение отличать главное от второстепенного: все подробности ему кажутся важными, из-за чего любое действие, событие и явление обрастает избыточными подробностями.

Они не несут никакой смысловой или функциональной нагрузки, не являются символами или заранее заряженными ружьями, просто зачем-то множатся, постоянно снижая скорость чтения – ведь за каждой такой деталью, особенно поначалу, начинают мерещиться (так уж устроена наша воспринимательная машинка, настроенная на то, что автор ничего не делает случайно) какие-то важные черты.

И если их пропустишь, можешь не поймать целого.

Хотя уже скоро я понял, что вестись на это не следует, все детали возникают у Михаила Королюка вхолостую.

Конечно, можно было бы сказать, что таким избыточным способом (не мытьем, так катаньем) автор любовно воспроизводит собственное советское прошлое, так как важнейшая мотивация к реконструкциям подобного сорта – желание поместить себя и читателя в машину времени, напитаться его атмосферой: ещё со времён Пруста тексты о памяти должны погружать нас в несуществующие более сцепления деталей и обстоятельств, вызываемых упоминанием старинных реалий.

Тем более, что Королюк действительно проделал большую работу по воссозданию советского быта.

Память у него хорошая, или списки особые составлял – продуктов, блюд и сленга, более не существующих звуков и запахов, но ретро-фактура в романе зашкаливает.

Особенно много сил Королюк уделяет внимание кухне, перечислению того, что и как, в условиях тотального позднесоветского дефицита, готовила его мама.

Да и сам Андрей Соколов – тот ещё кулинар: после того, как у фарцовщиков он полностью оделся по фирме, от джинсов до курточки, важнейшей его бытовой задачей оказывается синтезирование современной XXI-му веку кухни на базе советских продуктов.

Чтобы удивлять своих одноклассник и подружек горячими бутербродами и итальянскими приправами, которые легко делаются, если купить базилик у бабушек и знать, что орегано – это обыкновенная душица.

Однако, не оставляет ощущение, что «реалии прошлого», впрочем, как и всё прочее, автор использует механистически: детали ушедшего быта валятся на читателя по касательной, но вкуса мадленки, размоченной в липовом чае, не вызывают.

Во-первых, они теряются в нагромождении лишних подробностей, а, во-вторых, другим важнейшим свойствам первачей и дебютантов является приверженность к штампам самого разного свойства – от речевых тромбов, канцеляритов или ритмических излишеств, вплоть до сюжетных, легко предсказуемых, разворотов.

То, что с «воссозданием быта» Королюк «отрабатывает номер» говорит масса неточностей и механических переносов из нынешнего времени в законченное прошлое.

Например, он в 1977-м году заставляет обсуждать советских школьников творчество Набокова:

«— Это ты о «Лолите»?

Глаза девушки забегали, и она, еще гуще покраснев, кивнула. Я продолжил:

— Ну да, есть такое, согласен. Но ты учти следующее. Он был аристократ, сноб и талантливый провокатор. «Лолита» на уровне сюжета — это осознанная провокация, достигшая своей цели. Но как писателя Набокова интересовали не идеи и сюжет, а стиль и слог как способ извлечения эмоций из души читателя. Он инструменталист, разработчик языка. И вот здесь он бесподобен. Именно так его и надо воспринимать.

— Но неужели нельзя было выбрать другой, приличный сюжет! Грязь какая-то отвратительная получилась, прилипчивая… Прочла, и внутри зудело и чесалось, как будто вся я — старый расцарапанный укус. Приличный писатель не должен такие гадости делать…»

Из этого отрывка видно, как автор собирает (о «Лолите», о Набокове, о чём угодно) коллекции общих мест и стандартных мнений, которые у него проговаривают не только старшеклассники, их учителя, но и руководители великих государств.

Есть известная фраза, что люди делятся на тех, кто пишет прозу и тех, кто пишет прозой: Михаил Королюк явно из вторых.

На примере его трилогии легко показать чем беллетристика отличается от «изящной словесности», что пишется (даже если это «фантастика») не ради сюжета, но создания того, что Бахтин называл «хронотопом», а Подорога в разговоре с Деррида «топологическим языком», вызывающим расширение произведения изнутри.

Полноценная проза — это когда нет ничего лишнего (под учёт берутся даже все служебные слова и синтаксические знаки – почти как в поэзии) и все уровни текста работают, точно швейцарские часы, но, что самое важное, это когда «форма» становится «содержанием», с помощью сознательного отстаивания таких сложно уловимых штук, как, например, ритм и интонация.

Нарратив, растворённый в стилистических приблудах, действует гораздо сильнее лобовых построений – тогда текст начинает обладать собственными физическими свойствами.

Вот как музыка, текущая вполне материально осязаемыми акустическими волнами, свойства эти воздействуют на читателя отсутствием стилистического автоматизма, заканчивающегося вместе с канцеляритами и бюрократическими штампами.

Роман – не заготовка для киносценария, но создание особенного агрегатного состояния текстуальной материи, где фабула, конечно, скрепа, но не самая существенная.

Намного сильнее полноценный роман скрепляет направление и напор авторской мысли или же интонационное единство, тогда как Королюк осознанно ориентируется на жанр телесериала – но не современного, а проверенного временем советского «многосерийного фильма»: у него даже подача постоянно меняющихся мест действия, разбросанных по всей планете, оформлена на манер титров из «Семнадцати мгновений весны».

Советское для него до сих пор значит «лучшее».

Так как больше внимания чем еде и одежде (Андрей Соколов сам начинает шить джинсы под фирму и кроить платья своим девушкам, а их у него, в параллель, четыре), а также духам (опять же, через фарцу, он достает на восьмое марта духи в подарок – кому-то французские, практически аутентичные, а кому-то польскую «Пани Валевскую»), Королюк уделяет идеологическому стилю позднезастойных времён, когда страницами будто бы цитирует (а, может, и правда, цитирует) советские газеты.

А ещё изображает заседания Политбюро ЦК КПСС и приватные беседы Андропова с коллегами, описывая всех, до самого последнего Щербицкого или Пельше (историю КПСС он знает и сдавал на пять с плюсом).

Причём чем дальше «в лес», тем геополитики больше, а быта меньше.

Королюка, совсем как Путина, «внутренняя повестка» жизни в СССР интересует гораздо меньше международной панорамы, поскольку Андрей Соколов, для того, чтобы спасти человечество от гибели, а Советский Союз от распада (дабы на карте никогда не мог появиться проспект имени Академика Сахарова, а все люди продолжали оставаться такими же искренними и открытыми, как перед московской олимпиадой) должен вмешаться в тогдашний расклад интернациональных сил.

Андрею нужно разрушить причинно-следственную вязь событий, сложившихся после переворота в Кабуле (что привело к вводу ограниченного контингента советских войск в Афганистан), или после похищения и убийства Альдо Моро (из-за чего Польша получила славянского Папу Римского, ставшего символом сопротивления коммунизму, приведшего профсоюз «Солидарность» к победе над большевиками), ну и много ещё чего.

Поэтому, с одной стороны, Соколов начинает писать письма Андропову, где раскрывает шпионов, пригревшихся на груди у доблестных органов, рассказывает о грядущих климатических и техногенных катастрофах, ценах на нефть и подспудных геополитических тенденциях, с другой, он начинает сообщать спецслужбам разных стран об исторических событиях большой важности, имевших отдалённые последствия.

Сдаёт цэрэушникам наркобаронов, израильскому «Моссаду» террористов, помогает итальянцам сохранить жизнь Альдо Моро.

Обычно Соколов высылает правительствам и правителям свои сведения заочно – например, раскрывая Андропову шпионов и вредителей в стане его спецслужб: ну, то есть, обогащённый опытом более поздних времён, сдаёт предателей и перебежчиков, вроде Калугина, саморазоблачившихся в Перестройку (тут автор даёт целый список оборотней в погонах, которых нужно было бы схватить ещё в советские годы), а на свою тинейджерскую душу берёт лишь один тяжкий грех – собственноручно убивая в Ростове-на-Дону инженера Чикатило.

Это убийство, впрочем, в романе большого следа не оставляет.

Для того, чтобы изменить судьбы цивилизации, Брэдбери оказалось достаточным, чтобы посланец из будущего сошёл с тропы и задавил бабочку; персонаж трилогии идёт по «историческому процессу» катком, из-за чего следствий возникает больше, чем у профессиональных ваятелей эпосов из советской «Роман-газеты».

Понятно, что поднимается всемирный кипеж, поскольку донесения «Сенатора» (именно такую кличку Андрей получает у Андропова) бьют в самую точку и никогда не промахивается.

Лучшие силы вселенной гадают, что ж это за уникальный осведомитель такой появился и пытаются выйти с советским школьником на связь, так что в Ленинграде возникает чуть ли не давка из разведчиков и шпионов разных стран.

Во-первых, за Соколовым охотятся советские, так как Андропов, а потом уже и Брежнев, становятся лично заинтересованными в том, чтобы посадить Сенатора на короткую цепь.

Действуют они крайне осмотрительно и корректно, накрывая едва ли не весь Ленинград сетью осведомителей и точек слежения, поэтому конвой заботы вокруг Андрея постоянно сужается.

Надо сказать, что Михаила Королюка завораживает не только фигура Андропова, но и любого, даже самого последнего службиста.

Памятник Дзержинскому приводит его в умиление («Вутечич был всё-таки гений»), а гэбисты и вовсе в какой-то детский восторг.

Тем более, когда им противостоят тупые и нелепые цэрэушники из ленинградского консульства, в котором работает непросыхающая алкашня, парочка манерных геев и дурёха Синти, с которой Сенатор Соколов выходит на связь.

Вот, например, как американский резидент, идущий по неверному следу, выслеживает очередного нестандартного школьника в ресторане.

«Следующие полчаса Джордж неторопливо насыщался (овечий сыр и буженина были неплохи, а бастурма так и вовсе отлична), время от времени пробуя маленькими глотками Мукузани. Вино было чуть перегрето и проявляло из-за этого свой строптивый нрав.

Разведчик не торопился. Если перед ним силки противника, то его дождутся в любом случае; если же там веселится настоящий молодняк, то их будут выгонять по закрытию ресторана на пинках. Пока же следовало продумать подход к объекту…»

А вот, для сравнения, как описываются будни конторы «Большого дома».

«Генерал Блеер никогда не забывал, что слово «должность» происходит от слова «должен»; чем выше ты взошел, тем тяжелее долг. Долги положено отрабатывать, да не абы как, а на результат. Есть – отлично. Нет – паши вдвое, и это не обсуждается. Да, порой нужна удача, но если молотить двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, то она находит тебя сама.

Мужество повседневного труда… Неброское, нешумное. За него ведь тоже дают ордена. Это геройство, пусть и особого, небоевого толка: уйти не вспышкой подвига, но гореть десятилетиями, на жилах, через «не могу».

Впрочем, о подвигах и орденах Владлен Николаевич не думал – не до того было. Своя страна на руках. Надо работать.

А в этот поздний предпраздничный вечер «особой» группе было над чем потрудиться: появились успехи. Именно так, во множественном числе! Поэтому в кабинете у генерала сегодня царило приподнятое настроение.

Пили горячий крепкий чай с лимоном и хрустели вездесущими сушками. Потом порученец занес две больших блюда с бутербродами: прибыл белесый, в мелкие дырочки сыр, пахучая вареная колбаса и, половинками – необычно сочные котлеты.

– Мои, – с потаенной гордостью поведал капитан в ответ на молчаливо задранные брови шефа, – лося на майские завалили под Мгой, двухлетку. Жена ведро накрутила…»

Карикатурным, манером, впрочем, Королюк изображает и американских политиков, делая исключение, разве что для Бжезинского, который в начале четвёртого тома, сам не ведая, что творит, изобретает исламский фундаментализм, запуская его бациллу в мировую политику.

Так что, во-вторых, Соколова ищут америкосы и это отдельное, достаточно протяжённое повествование со своей логикой.

В-третьих, много места в трилогии занимает школа, где Соколов учится и заводит непонятные шашни с разными девочками, которые образуют вокруг него что-то вроде платонического гарема, поскольку секса в СССР нет и, видимо, уже не будет даже с Софьей, участковой врачихой, которую за пьянство выгоняют из общежития.

В-четвёртых, Андрей Соколов заново обустраивается не только в школе, но и дома: обычная интеллигентская квартира конца 70-х – идеальная возможность воссоздать «мир советского человека» будто бы изнутри.

Потому что там – быт, вражеские голоса по радио, отношения с родителями: семье Андрея угрожает серьёзное испытание – отец загулял налево, так что отдельный нарратив трилогии рассказывает о том, как с помощью участковой врачихи Соколов возвращает помятого папу в семью.

В-пятых, большое значение в жизни Андрея занимают девочки, к которым он ходит в гости, снимает им квартиры, а также одевает, поскольку, в-шестых, он же ещё и немного шьёт, а это, в условиях очередей и советских пустых магазинов, задача сложная, требующая отдельной изворотливости.

Тем более, что Сенатор хочет запустить поточное производство своих брюк, так как денег, которые он находит в кладах и закладках ему явно не хватает: надо и самому в кафе ходить, и родителям помогать, и свой платонический гарем содержать.

В-шестых, у Андрея внезапно прорезаются гениальные математические способности, московские академики, а среди них один Нобелевский лауреат и другой, создатель учебников, наперебой зовут его писать статьи.

Но Андрей вызывающе скромен и пока что побеждает в всесоюзной Олимпиаде, чтобы затем поехать на математический форум в Лондон – совсем как отец, в начале трилогии вернувшийся с какого-то парижского конгресса и, несмотря на то, что коммунисты не приветствуют его исследования, собирающийся на конгресс в Марокко.

Там есть ещё в-седьмых (повзрослев, Соколов стал врачом, поэтому в 1977-м, он лечит всех, совсем как доктор Хаус, почти мгновенно выдавая безошибочный диагноз); в-восьмых (конкурс агитбригад) и в-девятых (экспедиция в поисках захоронений погибших солдат, поскольку праздник 9 мая автор ценит даже выше Нового года), поэтому как Михаил соберёт все эти сюжетные линии, постоянно разбредающиеся в стороны и распухающие, как от водянки, новыми обстоятельствами, пока знает лишь он один.

Ужо ему. Человек он целеустремлённый и со всех сторон подкованный.

Это Андрею Соколову высшие силы, отправившие его в прошлое, дали возможность владеть любыми знаниями и умениями, подключаясь к чему-то вроде умозрительного интернета, а Михаил Королюк сыплет эрудицией по самым разным вопросам – от краеведения до истории стран, в политику которых вмешивается его персонаж.

Умозрительный интернет (в трилогии он называется брейнсерфингом) превращает главного героя в неуязвимого сверхчеловека, которому и Джеймс Бонд показался бы не больше котёнка.

Всё-то у него получается, всё ладится и все смотрят ему в рот.

И да, спасти он может не только мир, но кого угодно – хоть участковую Софию, хоть девочку Мелкую, которую после смерти матери тиранит похотливый отчим, хоть Брежнева, отменив ему лечение транквилизаторами.

Андропову кладут на стол психологическую характеристику Сенатора, в которой, если я правильно понимаю, автор описывает самого себя.

«Самоуверенный человек, неохотно берется за дело, но, начав, доводит его до конца. Не очень высокая организованность, бесшабашность; способен пренебрегать собственной выгодой и безопасностью; отсутствие честолюбия; скрытен; не терпит слепого подчинения; считает, что в мире все должно быть логично, а следовательно, справедливо».

В настоящем времени Михаил Королюк не находит ни логики, ни справедливости, из-за чего длит, причём как можно дольше, свою грёзу, облекая её в тоску по Империи.

«Квинт Лициний» это ведь пример типической сублимации, когда человек, вероятно, считающий, что жизнь его пошла не так и не туда, возвращается в «школьные годы чудесные», чтобы пережить их заново, став всемогущим с помощью знания из новых времён, ну, и заодно вернуть отца маме.

Карамзин ещё в 1811 году писал: «Настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее…»

Нынешние люди у Королюка вызывают брезгливость, а учитывать годы и годы отрицательной селекции, которые десятилетиями, последовательно проводила советская власть, он не хочет.

Как и то, что любая империя – это не про людей, а про величие и величину территорий.

Ещё Ленин, на которого Королюк любит ссылаться, писал, что империя – тюрьма народов, которые, как известно, состоят из отдельных людей.

СССР, приговоривший своё население к принудительной нищете и отсутствию перспектив, был тюрьмой, в которой, да, конечно, три раза в день дают макароны по-флотски и есть заботливый фельдшер, но где о человеке, вообще-то думать не приучены.

А люди-то эти, в основном, никакие не супергерои, но слабые козявки, постоянно чего-то требующие – например, бытового комфорта, товарного изобилия, адекватного здравоохранения и полноценного образования, открытости миру, инклюзии инвалидов, достойной жизни стариков, чего империя, занимающаяся лишь собственным возвеличиванием, дать им не может.

Да, и не хочет, потому что лес рубят – щепки летят, зато следующее поколение будет жить при коммунизме, как Гагарин в космосе.

Енисей ведь уже покорен, ракеты сделаны, а балет Большого театра покорил все мировые столицы, накупив в обмен на водку и банки чёрной икры западного ширпотреба, чулки да стереосистемы.

Вот и Андрею Соколову папа привёз из Франции аппаратуру, которой ни у кого больше нет и которой теперь можно хвастаться.

Тоскующие по СССР тоскуют по тюрьме и арестантской робе, по своей рабской сущности, когда всё понятно (ведь за тебя решает гражданин начальник) и вовремя, да ещё забесплатно, дают баланды покушать.

То, что сегодня называют ресентиментом, помимо прочего, есть ещё и реакция на нынешнюю переусложнённость мира, продолжающего развиваться и эволюционировать в сторону всё большей детализации, стандартизации и появления новых предметов (явлений, понятий), которые не отменяют прежние, но дополняют их, являясь логическим выражением того, что было раньше.

Кстати, в «научном коммунизме» (была такая обязательная, чуть ли не главная, дисциплина в советских вузах) всё это называлось «диалектикой».

Это ведь именно реакционность авторских взглядов закономерно переплавляется в картонность всех составляющих трилогии Михаила Королюка – от неживого, велеречивого языка и коллекции штампов, притягиваемых ресентиментным сознанием точно магнитом, до персонажей, которым не веришь и в которых не веришь.

Кстати, именно неуёмный ресентимент, с которым автор, видимо, не может справиться, сыграл с его трилогией дурную шутку – смысл авторского послания здесь резко противоречит основным сюжетным коллизиям.

Ведь большую часть времени Андрей Соколов борется и бьётся (достаёт, перекупает, обманывает, ловчит, приспосабливается) с недостатками советского быта, порождённого властью будто бы просвещённых коммунистов, которыми он так любуется, цитируя передовицы советских газет, написанных мёртвыми словами и бегает от службистов для того, чтобы что? Вернуть всё это снова?

Вот эти вот митинги и «уроки мира», пионэрские линейки и всесилие ГБ, пустые холодильники, отсутствие туалетной бумаги и колбасы, сделанной из туалетной бумаги?

Мы, конечно, не так далеко ушли от беды общей несвободы и обязательной, тотальной бедности, но ушли же!

По крайней мере, очереди у нас теперь, в основном, в музеи стоят, а не за сосисками.

Единственный, кто вышел в «Квинте Лицинии» объёмным, страдающим и действенным – это сам автор.

Фантастика не то, что его запульнули в 1977-ой, где он убил Чикатило и постоянно уходил от погони, на ходу придумывая одноклассницам новые платья и ставя диагнозы, но то, что у него там, в прошлом, всё получалось.

Ведь мир после этих сеансов брейнсерфинга так и остался лежать во зле, без какой бы то ни было логики и справедливости.

Владимир Березин:

Спасти СССР

Одному Богу известно, как текст Королюка попал в этот список.

И дело не в том, что он очень большой – в той копии, которая попала ко мне, почти два миллиона знаков, то есть пятьдесят авторских листов. Нужно иметь изрядное мужество и уверенность в себе, считая что читатель будет обладать таким же мужеством и свободным временем, читая книгу в пятьдесят листов, где на первых же страницах пишут: «Я подавил вздох разочарования и быстро нацепил на лицо гримасу радушия».

С другой стороны, приятно обсуждать роман, в котором автор в первой же строчке берёт быка за рога: «Ну что, вмажем постременной, что ли, на ход ноги?»

Там герой, заключив договор с дьяволом (пусть будет дьявол, так удобнее объяснять) в купе поезда (дьявол старой традиции всегда подсаживается к герою в купе поезда). И вот уже герой попадает в самого себя, подростка, живущего в 1977 году. И мотив его благороден, как у всех попаданцев – спасти СССР. Сперва советский школьник, оценивающий свои пубертатные возможности, а потом уже великое государство, геополитика Андропов и Бжезинский, который на другом краю мира бормочет: «Я считаю, что мы можем окончательно закрыть советскую проблему, пусть не сразу, не через пять-десять лет, но в обозримые сроки. Надо свалить их в кризис, потом – размягчить, и уже следом – выпотрошить. А раз мы можем закрыть эту проблему, то и должны. Это наша главная стратегическая задача». А мудрый мальчик говорит своим собеседникам: «Понимаешь, нам, детишкам-школьникам, вполне допустимо верить в то, что одновременное появление в школе американки и нового завуча по внеклассной работе – это просто совпадение. Это не имеет никакого отношения к тому, что из таких вот симпатичных русисток потом формируют советский отдел в ЦРУ. Это просто совпадение, вот и все. И то, что в роли командира экспедиции появляется вдруг совершенно свободный именно на эти недели дядя Чернобурки – бравый флотский офицер, на которого Мэри не могла, видимо, не запасть – это случайность. И сегодня, на доске, вдруг ставшей отчего-то скользкой, не сломалась вместе с рукой и операция серьезной, поверь мне – очень серьезной организации… И можно верить в то, что дяди и тети в той организации – сама доброта, и им даже в голову не придет наказать одну молоденькую дурочку, верно?»

Героев тут сотни, и кроме школьников и учителей, Андропов и Брежнев, генералы и шпионы, многим уже тогда известный Маркус Вольф, никому ещё неизвестная Мадлен Олбрайт. Всё смешалось в общем танце, и летят во сне концы гамадрилы и британцы, ведьмы, блохи, мертвецы.

Финал не то, чтобы открыт – его нет. Возможно, эту книгу дочитают, когда кончится электричество и читать придётся с бумаги. К тому моменту в романе, кажется, будет не пятьдесят листов, а все сто.

Одним словом – этот роман прекрасен. И возможно, он символизирует хоть и не новые, но нынешние горизонты фантастической литературы, которые построены на желании переиграть историю: «ну, не могло же столько хорошего провалиться вместе с СССР в историческую дыру?! Может, можно что-нибудь сделать?!»

Андрей Василевский:

Объем имеет значение. Мне скажут, что я в жюри. А я скажу, что работаю на общественных началах. Вот за деньги — да, а так — нет.